[Extraits de la biographie de la Mère Yvonne-Aimée Beauvais, par Père Paul Labutte, traduits en langue russe]

Чудеcа в наше время
От переводчика

There are more things in heaven and earth, Horatio,
Than are dreamt of in your philosophy.
Hamlet, I,5
[Il y a plus de choses au ciel et sur la terre, Horatio,
Que dans les rêves de la philosophie.]

Дословно перевести эпиграф: «В небесах и на земле есть больше вещей, Горацио, чем приснилось вашей философии». С удовольствием повторялись эти строки «нашего Шекспира» (в переводе Пастернака). И ныне еще вспоминаются, когда от чрезмерной уверенности, научной особенно, делается слишком тесно жить. Но когда дело доходит до откровенных, официальных, так сказать, чудес, становится не по себе: мир шатается, начинаю трусить, чувствую, что «чудо» отрывает меня от остальных, от общего взгляда. Остаться в одиночестве – не шуточное дело! Почти в одиночестве…
Защитная реакция разума доказательствами себя не утруждает: «Этого не может быть», заявляет он. Представителю конфессии еще легче. «Этого не должно быть», говорит он, сравнивая новость с выученным катехизисом. И вздыхает облегченно: «Значит, этого не было». Это Средневековье верило легко. Потом постепенно установился скептицизм, стал стержнем мировоззрения, и чудес не стало. И однако время от времени появляются свидетельства о необыкновенном: спокойное изложение событий, которые «не укладываются в сознании». Таковы некоторые страницы этого «кирпича» – биографии монахини-августинки Ивонны-Эме Бове (1901-1951). Ее написал знавший ее священник Поль Лабютт (1905-2000). Навещая мою дочь-инвалида в Нормандии, я оказался однажды вблизи местечка Ла Брардьер (l’Aigle), где Ивонна-Эме бывала и где теперь еще живут несколько сестер-августинок. Так мне попала в руки книга Père Paul Labutte. Yvonne-Aimée, «ma mère selon l’esprit». Témoignage et témoignages en forme de récit. F.-X. de Guibert, Editeur. Paris 1997. 744 p. + 8 p. de photos. ISBN 2-86839-478-7. 2ème édition 2006. Время от времени я перевожу из нее отрывки. – Н.Б.

* *
*

Часть IV, глава 15

Одно из ожидаемых испытаний: арест Гестапо

Февраль 1943

Мать Ивонна-Эме вступает в новую фазу своей жизни… болезненную, непостижимую. – Тем не менее, «поток радости». – Арест и пытка. – Необъяснимое освобождение. – Три свидетельства об этих событиях, осуществивших предсказание августа 1922 года.

Ангел Господень ополчается вокруг боящихся Его и избавляет их.
Пс. 33,8

24 января 1943 года мать Ивонна-Эме приехала, к великой радости сестер- августинок, на несколько дней в «Оазис», маленькую парижскую общину Божьей Матери Утешительницы [128, avenue de Versailles, Paris 16°].
Перед тем как сесть в поезд в Бретани, она записала в своем блокноте: «…души выкупаются скорее жертвами и лишениями, чем одной только молитвой». Возможно, имелась в виду духовная миссия, которую ей предстояло выполнить в Париже.

24 января 1943. Вот я и в Париже, сегодня вечером, готовая исполнить Вашу Волю, Господи Иисусе. Я не хочу размышлять. Скажите только, что Вы ждете от меня.
26 января. Зачем мне печалиться о вещах преходящих, если мою маленькую лодку несет поток радости?

28-го она пишет Монсеньеру Пико (Picaud) о том, что она занята работой «важной и неблагодарной (scabreux)».
5 февраля 1943 года в «Оазисе» Божьей Матери Утешения после ужина она пришла в часовню Временного Приюта. Я видел ее вблизи дарохранительницы, освещенной светильником часовни. Когда она поднималась к себе в рабочий кабинет, ее лицо выражало страдание. Она записывает:

Сегодня вечером в часовне я поняла что вошла в новую фазу моей жизни, болезненную, непостижимую.
Господи, дайте мне Вашу Силу, чтобы мне не упасть. Сжальтесь над моей слабостью.

И назавтра:

Время предвиденного испытания, одного из испытаний предвиденных, я должна сказать, приближается.

Дни ужаса

Воспоминания аббата Поля Лабютта

Да извинит меня читатель: я мог бы не прерывать нижеследующего рассказа о драматических событиях и свидетельствах, их подтверждающих. Однако я подумал, что предпочтительнее дать слово самим свидетелям; получился рассказ на четыре голоса, как это бывает на бдениях страстной недели…

7 февраля 1943 года. Позавчера я приехал в Париж для совместной работы с каноником Буляром (Boulard), всефранцузским исповедником JAC’а [Ассоциация крестьянской католической молодежи]; мы готовили проект книги-руководства для активистов движения под названием «Этикет французского крестьянства»[1]. Между двумя заседаниями на ул. Асас я поехал в «Оазис», общину Божьей Матери Утешительницы.
В присутствии сестры Сент-Венсан Ферье (Saint-Vincent Ferrier), директрисы маленькой обители, мать Ивонна-Эме сказала мне:
– Скоро меня арестует Гестапо!
– Но почему же вы немедленно не скроетесь? – отвечал я. – Есть еще время!
– Нет, – сказала она, – я имею приказ от Господа оставаться в Париже ради Его дел… Сегодня утром я почувствовала за собой слежку. Двое мужчин шли за мною. Я замедлила шаг, и они тоже. Я долго рассматривала витрину магазина, наблюдая за ними в отражении стекла. И они тоже. Я пошла дальше, и они тоже. Больше у меня не было сомнений. Ничего не говорите вашей матери, это ее слишком опечалит. Когда меня арестуют, ничего не предпринимайте в течение восьми дней, иначе все может усложниться...[2]
Мать Ивонна-Эме переживает такой ужас, в каком я никогда ее не видел. Мне известно ее мужество. Но теперь она не может унять дрожи.
Мне нужно возвращаться в департамент Орн (Orne), в город Флер (Flers). Я колеблюсь. Говорю, что останусь в Париже на всякий случай. Мать Ивонна-Эме хочет, чтобы я ехал, мои обязанности этого требуют; охваченная печалью, она провожает меня до станции метро Мишель-Анж Молитор (Michel-Ange Molitor).
– До свидания, – говорит она.

Арест

Сообщение сестры Сен-Венсан Ферье Куртель
о событиях в Оазисе Божьей Матери Утешения

7 февраля 1943 года. В присутствии г-на аббата Лабютта наша досточтимая мать Ивонна-Эме сообщила мне, что ей предстоит испытание (арест).

16 февраля 1943 года. Около 10 часов утра наша досточтимая мать – в гражданском платье, с чемоданчиком в руке, – просит меня проводить ее до метро. По дороге к станции Мишель-Анж Молитор, наша Мать говорит мне:
– Если я не вернусь к часу без четверти, это значит, что началось испытание, о котором вы знаете. В этом случае, сделайте то, что я вам сказала: предупредите монастырь в Малетруа, г-на аббата Лабютта, общину в Шато-Гонтье. [3]
До полудня я получила письмо по пневматическое почте, которое я сохранила: «Я у тетки Германы, дядя Франсуа этого хотел. Вернусь как только смогу, предупредите тех, кого нужно. С нежностью…»
На обороте конверта написано карандашом:
«Время: 11 с половиной. Тетя Германа идет за мной».
«Тетя Германа» обозначала немцев, и «дядя Франсуа» – франкмасонов, я это знаю от нашей Матери.
Это письмо бросила на землю наша мать Ивонна-Эме, но кто его отнес на почту?.. (Она мне это рассказала по возвращении).
В тот же день после полудня около часа с половиной, когда я находилась в рабочем кабинете вместе с сестрами Мари-Армель и Сен-Жерар Манжелла, я услышала по телефону очень нежный голос:
– Сестра Сен-Венсан Ферье, та дама находится у тети Германы, начиная с полудня без четверти.
Наша Мать, которой я об этом рассказала (впоследствии), сказала мне, что она никого не просила мне звонить, и неудивительно: она находилась в тюрьме!

Сообщение сестры Сент-Элен Жофруа

16 февраля 1943. Ближе к полудню, я видела нашу досточтимую мать Ивонну-Эме, одетую в светский костюм, собиравшуюся уходить, с чемоданчиком и сумкой в руке. На ней было коричневое пальто, черные резиновые сапожки, фетровая шляпа гранатового цвета. (sans garniture) Она долго собиралась. Как сейчас вижу ее. Было холодно. Я мыла в тот момент окна комнаты первого этажа. Я видела, как она пересекла двор в сопровождении сестры Сен-Венсан Ферье, которая провожала ее, несомненно, до метро. Сестра Сен-Венсан через некоторое время вернулась весьма грустная.
Вскоре после полудня во время рекреации зазвонил телефон; сестра Сен-Венсан Ферье ответила на звонок; казалось, известие ее потрясло, но она ничего не сказала. У меня было предчувствие чего-то ужасного, очень серьезного.
После полудня я сопровождала сестру Сен-Венсан Ферье, которая отправила одну или две телеграммы, и одну из них в Малетруа. Это все, что мне было известно.
Сестра Сен-Венсан Ферье не сказала сестрам, где находится мать Ивонна-Эме, но меня поразила печаль сестры Сен-Венсан Ферье. Она взяла меня с собой в Париж за покупками; мы вошли в церковь на улице Бак, и она сказала:
– О, помолимся о нашей досточтимой матери!
Мы вернулись между 17-18 часами.

17 февраля 1943. Наша досточтимая мать до сих пор не вернулась. Я подумала: «Она отправилась далеко, несомненно, чтобы исполнить поручение Господа Иисуса». Однажды мать Ивонна-Эме мне сказала, что иногда она обязана одеваться в светское платье, ибо в некоторых местах она не может появляться в религиозном костюме. Я ей пообещала тогда хранить молчание на этот счет и помочь ей, насколько я могу, молитвами.
В ее отсутствие я могла прибрать комнату. Все было чисто, но, к моему огромному огорчению, у меня не было ни одного цветочка, чтобы ее украсить.
Кроме того, я была заинтригована и испугана ее продолжающимся отсутствием.


Освобождение

Воспоминания аббата Поля Лабютта (продолжение)

16 февраля 1943. Во Флере (Орн) я получаю во второй половине дня телеграмму от Сестры Сен-Венсан Ферье:
«Ив в клинике с тетей Германой начиная с полудня».
Эта был условленный текст, должный известить меня об аресте немцами матери Ивонны-Эме, если таковой случится.

17 февраля 1943. Получив телеграмму, я решил, под предлогом срочного дела, выехать в Париж утренним экспрессом. Моя старая матушка, которая жила у меня и которая ничего не знала об аресте матери Ивонны-Эме, захотела ехать вместе со мной, прося проводить ее через Париж к одной из племянниц, в Пантен, восточный пригород. Мы отправились…
Около 13 часов прибытие на вокзал Монпарнас. Мы спускались в метро. Матушка шла впереди меня в нескольких метрах. В коридоре, выводящем на перрон, я резко обернулся, сам не зная почему, и оказался лицом к лицу с матерью Ивонной-Эме: она была в светском платье, в пальто, фетровая шляпа гранатового цвета сдвинута на затылок, в очках. Она казалась торопящейся и встревоженной.
– Это вы! – воскликнул я в изумлении, пригвожденный на месте.
– Иди, иди! – ответила она вполголоса.
Поток пассажиров, на мгновение задержанный моей остановкой, вытолкнул нас на перрон. Поезд метро выехал из туннеля и остановился.
Матушка, которая не увидела или не узнала мать Ивонну-Эме, села в вагон второго класса. Ивонна-Эме и я сели в тот же вагон, но с другого края, через вторую дверь.
Это был час пик. Сидящие и стоящие пассажиры теснили друг друга. Ивонна-Эме стояла рядом со мной. Я сказал ей вполголоса радостным тоном:
– Вас освободили?
Разговаривать было трудно: одетый в сутану, я чувствовал, что большинство пассажиров молча наблюдали за нами, удивленные, может статься, тем, что я разговаривал с женщиной.
– Нет… я не освобождена… я в тюрьме… я стою у стены, и меня пытают… моя голова зажата в нечто вроде тисков…
Она разом выдохнула эти странные слова. В тот же миг я понял, что она находится в состоянии билокации, одновременно в тюрьме и в метро.
– Вы в двух местах сразу? – спросил я тихо.
В ответ она лишь наклонила голову, а потом медленно и в молчании подняла ко мне страдающее лицо. Ее глаза казались мне расширившимися и экстатическими, ресницы не мигали. Потом она наклонила голову.
Это была она. Я ее видел, я слышал ее дыхание и речь, я касался ее руками. Я не спал, я бодрствовал.
Тем временем поезд метро со скрежетом ехал. Он остановился на станции Данфер-Рошро. Ивонна-Эме, не спросив меня, куда я ехал, не сказав ни слова на прощание, сошла, повернулась на перроне и послала мне взгляд, просящий о помощи, и начала удаляться вместе с другими пассажирами, но внезапно стала невидимой, в трех или четырех метрах от коридора-тоннеля, ведущего к выходу. Оставшись стоять в вагоне, я следил взглядом за Ивонной-Эме и отчетливо видел все, что произошло.
Двери захлопнулись. Поезд тронулся. Погруженный в мои мысли, я продолжал путь, показавшийся мне безнадежно долгим. В Пантен я ехал впервые. Пассажиров становилось все меньше, теперь я мог приблизиться к моей матери, по-прежнему находившейся в другом конце вагона, но я ей ничего не сказал о встрече с Ивонной-Эме, не чувствуя за собой права на это.

Мы пересели на площади Италии и поехали в направлении Пантенской церкви.
На конечной остановке – Eglise de Pantin – матушка высадилась и пошла по лестнице к выходу. Я шел немного позади. На одно мгновение автоматическая дверь – ее нужно толкнуть, и потом она сама закрывается, – нас разделила. Выходящих пассажиров было мало. Я выходил, может статься, последним.
Я прошел несколько ступенек вверх к выходу. Внезапно одну створку двери, находящейся на середине лестницы, резко толкнул кто-то с той стороны, торопливо спускавшийся. Это была мать Ивонна-Эме, по-прежнему в светском платье, испуганная; она сказала мне вполголоса:
– Молись! Молись! Если ты не помолишься, сколько надо… меня увезут вечером в Германию… Никому ни слова!
Прежде чем я успел ответить, она снова стала невидимой.
Я смотрел на пустынный перрон, пустой поезд стоял неподвижно, ожидая отправления; все, как обычно. Как мать Ивонна-Эме могла знать, что я поехал в Пантен? Как могла она меня опередить?
Раздумывать не было времени. Я поспешил догнать матушку, которая ничего не заметила и ожидала меня на выходе. И стала мне выговаривать, несмотря на мои 38 лет:
– Ты вечно тянешь…. Ты оставил меня одну…
Ни слова о матери Ивонне-Эме.
Мы – матушка и я – вышли и пересекли близлежащую площадь. Я ничего не говорил о матери Ивоенн-Эме. Я был потрясен не столько тем, что ее увидел, но тем, что ее отправка в Германию зависела от моей молитвы.
Я проводил матушку к племяннице, г-же Марсель Havard, 18, rue de la Paix. Мне пришлось согласиться выпить чашку чая, однако под предлогом срочного дела я ушел, добавив:
– Не ждите меня вечером.
И я поспешно вернулся в Париж. В поезде метро я размышлял над словами матери Ивонны-Эме: «Молись, молись, если ты не помолишься, сколько надо, меня увезут вечером в Германию!» Это было ясно сказано.
Итак, я сошел на станции Севр-Бабилон и укрылся в церкви Чудотворной медали (Médaille miraculeuse) на улице Бак.
Там всю вторую половину дня я молился, как мог: розарий, молитвенник, литании, Крестный Путь…
Вечером около 19.30 я поехал в «Оазис» Божьей Матери Утешительницы, где сестра Сен-Венсан Ферье, вся в слезах, меня встретила и спросила:
– Вы получили мою телеграмму?
– Да…
– Где она сегодня, наша досточтимая мать Ивонна-Эме?
Ради послушания, я не стал рассказывать, что я видел в метро во второй половине дня и что ей угрожает отправка этой ночью.
Я ужинал в гостиной, со смертью в душе; тем временем сестра Сен-Венсан Ферье, опасаясь прибытия гестапо, ходила по дому, проверяя, заперты ли двери и железные ставни.

Встав из-за стола, я попросил разрешения подняться на первый этаж, в рабочий кабинет матери Ивонны-Эме. Я прошел через смежную с ним комнату: она не изменилась со вчерашнего дня, лишь на столе начала скапливаться почта.
Я закрыл дверь и, огорченный, ходил взад и вперед перед камином, пытаясь молиться по четкам. Мои мысли бродяжничали. Вновь я возвращался к событиям дня, воображал сборы в депортацию, может быть, в самую эту минуту, на дворе тюрьмы, но какой? Френ? Ля Санте? Шерш-Миди? … «Богородица Дева, радуйся, благодатная Мария… Господь…»
Внезапно я прервал самого себя, поскольку внутри кабинета я услышал глухой звук, похожий на тот, который произвел бы всадник в сапогах, спрыгнув с лошади. В ту же секунду повернувшись, я оказался в присутствии матери Ивонны-Эме, – она стояла рядом с рабочим столом, в углу, противоположном закрытой двери вестибюля.
– Это вы! – вскричал я.
Я бросился к ней и схватил ее запястья. На ней был все тот же светский костюм и резиновые сапожки, что и в метро, но фетровая шляпа и очки исчезли, волосы были в беспорядке.
– Оставьте меня! Не трогайте меня! – повторяла она, стараясь освободиться сильными и резкими движениями.
Она задевала за кресла, сопротивляясь с силой и в страхе. Она не узнавала меня. Она приняла меня, как потом выяснилось, за пытавшего ее в тюрьме человека.
Постепенно мне удалось ее успокоить. Она шептала:
– Где я?.. где?..
Посмотрев по сторонам, она удивилась:
– Но это… мой кабинет!
Наконец, она узнала меня и сказала с материнской улыбкой:
– Это… ты, Поло…
Было около 21.10. Боже мой, что происходит? По правде говоря, это возвращение при закрытых дверях, januis clausis, меня вовсе не удивило: в этот день 17 февраля 1943 года необыкновенные факты не были редкостью.
Я расспрашивал мать Ивонну-Эме. Без сил, она села в кресло у окна. Она отвечала:
– А, теперь я знаю… я понимаю… Это мой Ангел который освободил меня и доставил сюда. Он схватил меня во дворе тюрьмы, как раз в то время, когда нас собирали в группу для отправки в Германию… он воспользовался шумом и беспорядком, которые начались во время сборов и ночи, и затемнения…
– Вам всем пришлось много страдать?
– О, да…

Я спрашивал себя, как предупредить сестру Сен-Венсан Ферье, которая предполагала провести ночь в молитве и ожидала меня внизу в маленькой гостиной. Действительно, она устроилась с четками в руке рядом с входной дверью, грустная, на лестничной ступеньке. Я спустился. Увидев меня, она поднялась на ноги и снова запричитала:
– В этот час, нашу досточтимую мать увозят, быть может, в депортацию!
– Нет! – ответил я не колеблясь, – она останется в Париже. И тут же добавил:
– Ее освободят… Она недалеко.
И внезапно:
– Она вернулась… Поднимитесь в ее рабочий кабинет!
Сестра Сен-Венсан Ферье, задыхаясь, быстро поднялась по лестнице. Я следовал за ней. Мать Ивонна-Эме была там, измученная и ужасающаяся, все еще спрашивавшая себя, действительно ли она в Оазисе…
По ее просьбе, мы оставили ее на некоторое время одну. Мы спустились на редшоссе, а потом снова поднялись на этаж.
…Матери Ивонна-Эме не было в ее рабочем кабинете.

Мы нашли ее в соседней комнате. Она лежала вытянувшись на кровати, одетая, с экстатическим выражением на лице, погруженная в мирный сон, обернутая в покрывало из белого тюля, схваченное на лбу узкой золотой скобкой.
Кровать, комната, камин, мебель были убраны свежими цветами; среди них преобладали (и это в феврале 1943-го, в оккупированном немцами Париже) аронники, тюльпаны и белые лилии. Понадобились бы по крайней мере два садовника, чтобы принести все эти цветы, и большой художник, чтобы так расположить складки покрывала на Ивонне-Эме, ибо сама она не могла бы это сделать.
Сестра Сен-Венсан Ферье и я стояли в молчании у ее изголовья…
… Мать Ивонна-Эме пробудилась, выразила удивление при виде стольких цветов, поднялась в своем длинном покрывале, сделала один или два букета из тюльпанов и аронников, лежавших на кровати, и, не имея больше сил, оставила попытку. Сестра Сен-Венсан Ферье осталась перевязать раны матери Ивонны-Эме, скрытые под одеждой.
Я удалился. После такого дня я должен бы быть в экзальтации, по крайней мере, не мочь заснуть. Однако я быстро и мирно, подобно ребенку, заснул.

Сообщение сестры Сен-Венсан Ферье Куртель (продолжение)

17 февраля 1943. Возвращение нашей досточтимой матери Ивонны-Эме около 9 ¼ вечера. Возвращение чудесное, поскольку все двери были заперты. Г-н аббат Лабютт первый увидел нашу мать. Он находился в гостиной Божьей Матери Утешительницы, где и ужинал. Затем он поднялся на первый этаж, в кабинет нашей досточтимой матери, куда она прямо и прибыла.
Я находилась внизу, не решаясь подняться в нашу келью. Когда меня позвал г. аббат Лабютт, я пошла констатировать присутствие нашей досточтимой матери Ивонны-Эме в ее «кабинете». Она была с непокрытой головой, усталая, мучимая страхами, спрашивающая себя, действительно ли она вернулась или только так, как днем в метро, где ее дважды видел г. Лабютт.
Чемодан и шляпа, оставшиеся в тюрьме, были доставлены в комнату чудесным образом после ее прибытия, как и великолепные белые цветы: лилии, аронники…
Я осталась рядом с нашей досточтимой матерью допоздна, – я видела на ее спине следы от ударов, полученных в тюрьме (где, в отличие от установившейся практики, с нее ни разу не сняли рубашку).
Наша досточтимая мать рассказала мне, что ее подвергали пытке, состоявшей в следующем: ее ставили вблизи стены так, что она не могла на нее опереться, шея заключалась в железное кольцо на твердом штыре, вбитом в стену; она вынуждена была приподниматься на цыпочках, иначе кольцо начинало удавливать. Наша досточтимая мать сказала мне, сколько времени длилась эта казнь, но я не запомнила.
18 февраля готовился этап в Германию, и с ним должна была отправиться наша досточтимая мать.
Наша досточтимая мать слышала стоны и крики боли своих соседей из камеры, где она находилась.
На другой день после прибытия у нашей досточтимой матери была температура 39,1°. Сестра Сен-Жерар знала о событиях (наша мать разрешила с ней говорить обо всем, если бы я слишком боялась) и напомнила мне об этом.
По просьбе нашей матери я сообщила эти факты досточтимой матери Мари-Клер, Наставнице голубых сестер Кастра и мадемуазель Бато (Bato, 50, rue Bourgogne, Paris).

Воспоминания сестры Сент-Элен Жофруа (продолжение)

…К началу ужина (17 февраля 1943) приехал г. аббат Лабютт. Он казался глубоко опечаленным, и мои страхи удвоились. Недолго он совещался с сестрой Сен-Венсан Ферье. Тем временем вся маленькая община молилась, как обычно, в часовне, после чего монахини разошлись по кельям.
Моя келья располагалась над рабочим кабинетом матери Ивонны-Эме. Засыпая, я услышала доходивший оттуда шум шагов и передвигаемых кресел. «Что там происходит?» – спрашивала я себя. Я слышала довольно сильный шум, я узнала голос г. аббата Лабютта и заключила с радостью, что наша досточтимая мать вернулась, но тут же я спросила себя: «Как же она могла войти? Решетка [двора] закрыта, все двери обители закрыты и железные ставни заперты!» После чего я мирно заснула.
Наутро я спустилась в кухню пораньше, чтобы посмотреть, приготовлена ли еда для нашей матери. Действительно, я увидела следы ужина накануне вечером, когда она вернулась: она, вероятно, ела суп, я видела использованные тарелку и кастрюлю.
После мессы наша досточтимая мать передала мне просьбу прийти к ней в кабинет. Пересекая комнату, я была очень удивлена большим количеством свежих цветов, тогда как накануне там не было ни одного. Там находились красивые белые лилии, белые тюльпаны, аронники. Наша досточтимая мать, отдыхавшая на кровати,[4] показалась мне усталой, но улыбающейся и счастливой.
Я оставалась рядом с ней некоторое время молча, взволнованная, не смея ее расспрашивать. Я догадывалась, что произошло нечто сверхъестественное, но она не открыла мне ничего; жизнь в обители приняла свое обычное течение. Лишь после смерти нашей досточтимой матери Ивонны-Эме я узнала об ее аресте и освобождении: это было для меня настоящим откровением. [5]

Воспоминания аббата Лабютта (продолжение и конец)

На другой день после возвращения мать Ивонна-Эме, отвечая на мои вопросы, рассказывала:
– Я выполняла лишь миссию духовного рода. Меня приняли, теперь я это знаю, за англичанку, тайного агента Союзников, которую искало гестапо. Да, ошибка идентификации, ошибка в доносе, путаница. Кроме того, из-за обычной предосторожности, к которой я прибегаю в моих собственных миссиях, мои документы были не на мое имя…
«Меня арестовали в северном квартале Парижа… По выходе из метро я почувствовала, что за мной следят. Решив, что я пропала, я вошла в ворота здания, нацарапала несколько строк на обороте «пневматички», которую я заранее приготовила, и бросила ее перед дверью консьержки в надежде, что ее подберут и отнесут на почту… когда я вышла на улицу, две руки ухватили меня за плечи и втолкнули меня в темную тюремную машину. Эта «черная маруся» ехала долго, из чего я заключила, что меня везли в Френ. Но нет, это была Шерш-Миди.
«Тюрьма была набита вследствие частых облав. Из моей камеры я слышала стоны и крики мои соседей… Да, это было тяжело… Палач (и это был француз!) бил меня плетью по спине и плечам. Через некоторое время он остановился в удивлении: «Ты что, деревянная, раз не орешь?..» Мне пришлось перенести еще что-то другое, стоя рядом со стеной… Я не могла пошевелить головой и шеей, только тело двигалось, колебалось волнами, почки выпирали, готовые взорваться…
«Да… я была одновременно в тюрьме под пыткой и в метро, где вы меня встретили и где я разговаривала с вами…»[6]

Из письма матери Ивонны-Эме, на другой день после освобождения

Своей помощнице в Малетруа. Париж, 18 марта [так в книге. – НБ] 1943


…несколько строк, чтобы вы знали, что я не так уж больна, но чувствую себя весьма усталой. Не удивительно. В течение 48 часов я ничего не имела, кроме воды.
…Передайте Матушке мой нежный привет. Я вернусь, как только смогу.
…Лучше ли вам? Обнимаю вас и всех.

Община не была информирована об аресте и освобождении матери Ивонны-Эме.

*
* *

В августе 1922 года она – в то время молодая девушка – записывала по распоряжению о. Крете (Crété) свои сны, которые казались ей непостижимыми; она отметила, в частности:
…Я видела себя в тюрьме, и ангел явился, чтобы меня освободить… Я была в светском платье.[7]

Однако в феврале 1943 г. ни отец Крете, ни мать Ивонна-Эме не вспомнили об этих старых бумагах, дремавших в связке в глубине шкафа.


[Вот эти записи августа 1922 года, включенные в Часть I. Главу 16. Мистическая весна: сс. 171-172 настоящей книги. – НБ]

*
* *

17-го Ивонна записывает слова Господа:

Совершай и скажи им совершать много поступков дюбви.
Говори утром и вечером: «О Иисусе, царь любви, я верю в вашу милосердную доброту».

И еще:

«Храни непоколебимую верность всем движениям благодати».


Об одном сновидении


Отец Крете с суровостью писал Ивонне по поводу ее нового сна или старого июньского, повторившегося с некоторыми изменениями, который она ему уже излагала непосредственно при встрече. Вот ответ Ивонны:

[…] О, отче, вы не верите, что сам Иисус послал мне этот сон. Мне не верится, что это работа демона – и однако это возможно, поскольку вы так думаете.
Если так, отче, я боюсь, я очень боюсь Сатаны, который может – вы мне это говорили – принимать облик ангела света, чтобы проникнуть в мой разум. Страшно не быть достаточно верной Иисусу и не показать ему достаточно, что я его люблю. Однако он видит глубины моего сердца, Он знает все мои истинные желания. Он знает, что мне легче умереть, чем не быть такой, какой Он хочет.
Вы надеялись, отче, что я напишу вам… об этом в предыдущем письме. Однако не имея абсолютной уверенности, без доказательств, что это именно Иисус говорит мне, должна ли я говорить о том, что слышу – или о том, что – по-моему мнению – вижу?
Я не сказала вам о многих деталях, которые мне вспомнились лишь впоследствии; после сна (о нем я никому не говорила) я увидела Самого Господа Иисуса, который надел мне на шею белый крест со словами: «Он поможет тебе нести твою ношу».
Затем я видела себя присутствующей при рукоположении епископа в незнакомой церкви, и Иисус говорил:
– Этот епископ будет добр к тебе, и ты поддержишь его твоими молитвами и жертвами, когда он окажется в стране святой Терезы Младенца Иисуса.
Эта деталь располагается в моей памяти до белого креста.
Я видела себя также в тюрьме, и ангел явился, чтобы меня освободить.
Я была одета монахиней в эпизоде с белым крестом. В других сценах я была в светском платье, но я чувствовала себя более молодой в первой картине, чем в третьей.
Наконец, я видела стаю белых голубок, летающих вокруг меня. Потом я себя не видела, и белая голубка, белая и яркая более других, заняла мое место, она держала в клюве оливковую ветвь, у нее была рана на шее, кровь пятнала ее оперенье, но не портила. Она витала взад и вперед рядом с другими голубками: я видела много красивого, но не умею об этом рассказать.
Об этих сновидениях я больше не думаю, да мне и трудно обо всем вспомнить.
Сегодня я в полной неясности, я не знаю, что мне нужно делать.
[…] Мне хотелось бы стать очень смиренной, очень доброй, очень любящей, совсем простой и подлинной, я не хочу ничего другого. Мать М[адлена] говорила вам о благодати этих дней, я к этому не возвращаюсь, так как она всё видела, всё проверила. Насколько добр Господь Иисус, чтобы меня так баловать, ибо я этого не заслуживаю, на земле столько много святых душ – а Он идет ко мне. – Но я уверена, что это для пользы другим.
Я стараюсь причинять себе много маленьких затруднений, – не упускаю случая.
Однако, отче, научите меня прежде всего Его любить и Ему служить.
Ваша признательная дочь,

Ивонна

Отец Крете немедленно отвечал: «…Осторожность. Не забывайте, впрочем, что речь идет о сновидении. Ему не следует придавать такого же значения, как всему остальному….»[8]



[1] Эта книга не вышла. Каноник Буляр объявил о ее подготовке в « Paysannerie et humanisme »: Опыт учебника крестьянской культуры. JAC, 1944, р. 13 и 334-6.
[2] То же самое она сказала и своей подруге Ивонне Бато (Yvonne Bato).
[3] Ее ждали в эти дни августинки в Шато-Гонтье (Майенна).
[4] В кабинете тоже находилась небольшая кровать.
[5] Souvenirs, 2 septembre 1964.
[6] Souvenirs de P.Labutte, 1955 et 1972.
[7] Cf. texte complet et contexte : supra I partie, p.171-2.

[8] Будущее прояснило значение этого сна, в тот момент непостижимого. «Белый крест поможет тебе нести твою ношу»: вероятно, намек на должность Генеральной Предстательницы Федерации Малетруа (Malestroit), которая будет присвоена ей в 1946 году; ее знаком был крест из слоновой кости. «Я видела себя присутствующей при рукоположении епископа в незнакомой церкви…» В 1925 году Ивонна присутствовала при рукоположении аббата Пико, имя которого она еще не знала в 1922-м. Эта церемония имела место в Сент-Анн д’Оре (Sainte-Anne d’Auray), где она никогда до этого не бывала. Монсеньер Пико был назначен викарным епископом Ванна. Лишь в 1931 г. он стал епископом Байё и Лизьё, то есть «страны св. Терезы Младенца Иисуса». «Когда он окажется в стране святой Терезы Младенца Иисуса»: в 1922 году, когда Ивонна имела этот сон, Тереза еще не была даже беатифицирована; что произошло в 1923, а сама канонизация – в 1925-м. «Я видела себя в тюрьме, и ангел явился, чтобы меня освободить...»: в 1943 г. мать Ивонна-Эме была арестована гестапо и освобождена чудесным образом: она была одета в гражданское платье для совершения трудных предприятий.